Неточные совпадения
Недаром наши странники
Поругивали мокрую,
Холодную весну.
Весна нужна крестьянину
И ранняя
и дружная,
А тут — хоть волком вой!
Не греет
землю солнышко,
И облака дождливые,
Как дойные коровушки,
Идут по
небесам.
Согнало снег, а зелени
Ни травки, ни листа!
Вода не убирается,
Земля не одевается
Зеленым ярким бархатом
И, как мертвец без савана,
Лежит под
небом пасмурным
Печальна
и нага.
Небо раскалилось
и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье
и пахло гарью;
земля трескалась
и сделалась тверда, как камень, так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы
и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела
и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка,
и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать
и семян; яровые совсем не взошли,
и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала
и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город
и наполняла улицы.
Думалось, что
небо обрушится,
земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч
и все поглотит, все разом…
Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя
и легкою начинкою начиненная, но
и за всем тем горе [Горе́ (церковно-славянск.) — к
небу.] устремляющаяся, или же стремящееся до́лу [До́лу (церковно-славянск.) — вниз, к
земле.] брюхо, на то только
и пригодное, чтобы изготовлять…
Нагибая вперед голову
и борясь с ветром, который вырывал у него платки, Левин уже подбегал к Колку
и уже видел что-то белеющееся за дубом, как вдруг всё вспыхнуло, загорелась вся
земля,
и как будто над головой треснул свод
небес.
Он стоял, слушал
и глядел вниз, то на мокрую мшистую
землю, то на прислушивающуюся Ласку, то на расстилавшееся пред ним под горою море оголенных макуш леса, то на подернутое белыми полосками туч тускневшее
небо.
И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на
небесах не более постоянства, чем на
земле.
Тихо было все на
небе и на
земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.
Зажмуря глаза
и приподняв голову кверху, к пространствам небесным, предоставлял он обонянью впивать запах полей, а слуху — поражаться голосами воздушного певучего населенья, когда оно отовсюду, от
небес и от
земли, соединяется в один звукосогласный хор, не переча друг другу.
Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая на голову воротники шуб
и шинелей, пудря усы людей
и морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже
и в четвертом этаже; в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий
и сердце
и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил Бог свою Россию,
и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде в других
землях и под полуденным роскошным
небом.
Чего нет
и что не грезится в голове его? он в
небесах и к Шиллеру заехал в гости —
и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова,
и видит он, что вновь очутился на
земле,
и даже на Сенной площади,
и даже близ кабака,
и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.
Я жил тогда в Одессе пыльной…
Там долго ясны
небеса,
Там хлопотливо торг обильный
Свои подъемлет паруса;
Там всё Европой дышит, веет,
Всё блещет югом
и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек,
и молдаван тяжелый,
И сын египетской
земли,
Корсар в отставке, Морали.
Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к
небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая
земля и степовая трава поникла бы от жалости долу.
Она бродит в душе вещей; от яркого волнения спешит к тайным намекам; кружится по
земле и небу, жизненно беседует с воображенными лицами, гасит
и украшает воспоминания.
Чтобы с легким сердцем напиться из такой бочки
и смеяться, мой мальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой стоять на
земле, другой — на
небе.
Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка
неба над
землей?
Утро было славное, свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками на бледно-ясной лазури; мелкая роса высыпала на листьях
и травах, блистала серебром на паутинках; влажная, темная
земля, казалось, еще хранила румяный след зари; со всего
неба сыпались песни жаворонков.
— А! вот вы куда забрались! — раздался в это мгновение голос Василия Ивановича,
и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак
и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на голове. — Я вас искал, искал… Но вы отличное выбрали место
и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на «
земле», глядеть в «
небо»… Знаете ли — в этом есть какое-то особенное значение!
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в
небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень
и свет на
земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
В тот год зима запоздала, лишь во второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом
и расцарапал не одетую снегом
землю глубокими трещинами. В побледневшем, вымороженном
небе белое солнце торопливо описывало короткую кривую,
и казалось, что именно от этого обесцвеченного солнца на
землю льется безжалостный холод.
—
И всюду непобедимая жизнь, все стремится вверх, в
небо, нарушая закон тяготения к
земле.
Самгин, снимая
и надевая очки, оглядывался, хотелось увидеть пароход, судно рыбаков, лодку или хотя бы птицу, вообще что-нибудь от
земли. Но был только совершенно гладкий, серебристо-зеленый круг — дно воздушного мешка; по бортам темной шкуны сверкала светлая полоса,
и над этой огромной плоскостью —
небо, не так глубоко вогнутое, как над
землею,
и скудное звездами. Самгин ощутил необходимость заговорить, заполнить словами пустоту, развернувшуюся вокруг него
и в нем.
С
неба, покрытого рваной овчиной облаков, нерешительно
и ненадолго выглядывало солнце, кисейные тряпочки теней развешивались на голых прутьях кустарника, на серых ветках ольхи, ползли по влажной
земле.
— «
И рече диавол Адамови: моя есть
земля, а божие —
небеса; аще ли хочеши мой быти — делай
землю!
И сказал Адам: чья есть
земля, того
и аз
и чада мои». Вот как-с! Вот он как формулирован, наш мужицкий, нутряной материализм!
Он отбрасывал их от себя, мял, разрывал руками, люди лопались в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его
и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому
небу; оно опиралось на
землю плотной, темно-синей массой облаков, а в центре их пылало другое солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом солнце прыгали черненькие шарики.
Это низенькое
небо казалось теплым
и очень усиливало впечатление тесной сплоченности людей на
земле.
По панелям, смазанным жидкой грязью, люди шагали чрезмерно торопливо
и были неестественно одноцветны. Каменные
и тоже одноцветные серые дома, не разъединенные заборами, тесно прижатые один к другому, являлись глазу как единое
и бесконечное здание. Его нижний этаж, ярко освещенный, приплюснут к
земле и вдавлен в нее, а верхние, темные, вздымались в серую муть, за которой
небо не чувствовалось.
— Какая тоска! — ответила она довольно громко. — Какая тоска в этих ночах, в этой немоте сонной
земли и в
небе. Я чувствую себя в яме… в пропасти.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии»
и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из
земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма,
неба — не видно, а
земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Дождь вдруг перестал мыть окно, в
небо золотым мячом выкатилась луна; огни станций
и фабрик стали скромнее, побледнели, стекло окна казалось обрызганным каплями ртути. По
земле скользили избы деревень, точно барки по реке.
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни, на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное
небо казалось очень близким
земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что
небо может быть очень бедным
и грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов. Он заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на чай»
и не спеша пошел домой, размышляя о старике, о корке...
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин
и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в
небо и в
землю, заключая
и город
и душу в холодную, скучную темноту.
Самгин подумал, что он уже не первый раз видит таких людей, они так же обычны в вагоне, как неизбежно за окном вагона мелькание телеграфных столбов,
небо, разлинованное проволокой, кружение
земли, окутанной снегом,
и на снегу, точно бородавки, избы деревень. Все было знакомо, все обыкновенно,
и, как всегда, люди много курили, что-то жевали.
Дождь хлынул около семи часов утра. Его не было недели три, он явился с молниями, громом, воющим ветром
и повел себя, как запоздавший гость, который, чувствуя свою вину, торопится быть любезным со всеми
и сразу обнаруживает все лучшее свое. Он усердно мыл железные крыши флигеля
и дома, мыл запыленные деревья, заставляя их шелково шуметь, обильно поливал иссохшую
землю и вдруг освободил
небо для великолепного солнца.
Он сбил окурок щелчком, плюнул вслед ему
и топнул ногой о
землю, а лысый, сморщив лицо, спрятав глаза, взметнул голову
и тонко засмеялся в
небо.
Утро было пестрое, над влажной
землей гулял теплый ветер, встряхивая деревья, с востока плыли мелкие облака, серые, точно овчина; в просветах бледно-голубого
неба мигало
и таяло предосеннее солнце; желтый лист падал с берез; сухо шелестела хвоя сосен,
и было скучнее, чем вчера.
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой
и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте:
земля,
небо, море — все будило их чувство,
и они молча сидели рядом, глядели одними глазами
и одной душой на этот творческий блеск
и без слов понимали друг друга.
Следя за ходом своей собственной страсти, как медик за болезнью,
и как будто снимая фотографию с нее, потому что искренно переживал ее, он здраво заключал, что эта страсть — ложь, мираж, что надо прогнать, рассеять ee! «Но как? что надо теперь делать? — спрашивал он, глядя на
небо с облаками, углубляя взгляд в
землю, — что велит долг? — отвечай же, уснувший разум, освети мне дорогу, дай перепрыгнуть через этот пылающий костер!»
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы
и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на
небо,
и, не оглянувшись на столп огня
и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать
и взглядом
и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя
землю, смотрит назад
и проклинает пламя…
Пока ветер качал
и гнул к
земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух
и гром тяжело, как хохот, катался в
небе, бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька
и Верочка, крестила их
и крестилась сама,
и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень
и треск, бледнела
и уходила вдаль.
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея — красота! Я охвачен ею
и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту „правду“ красоты — чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в
небе, он аскет: я — на
земле… Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом уже переделаю… только не в блудницу!»
Начиная с Зондского пролива, мы все наслаждались такими ночами.
Небо как книга здесь, которую не устанешь читать: она здесь открытее
и яснее, как будто само
небо ближе к
земле. Мы с бароном Крюднером подолгу стояли на вахтенной скамье, любуясь по ночам звездами, ярко игравшей зарницей
и особенно метеорами, которые, блестя бенгальскими огнями, нередко бороздили
небо во всех направлениях.
И горизонт уж не казался нам дальним
и безбрежным, как, бывало, на различных океанах, хотя дугообразная поверхность
земли и здесь закрывала даль
и, кроме воды
и неба, ничего не было видно.
Небо млело избытком жара,
и по вечерам носились в нем, в виде пыли, какие-то атомы, помрачавшие немного огнистые зори, как будто семена
и зародыши жаркой производительной силы, которую так обильно лили здесь на
землю и воду солнечные лучи.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца
и, после угрюмого, серо-свинцового
неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие
небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием
земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Выдаются дни беспощадные, жаркие
и у нас, хотя без пальм, без фантастических оттенков
неба: природа, непрерывно творческая здесь
и подолгу бездействующая у нас, там кладет бездну сил, чтоб вызвать в какие-нибудь три месяца жизнь из мертвой
земли.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите,
и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с водой,
земля с
небом… Придешь потом через несколько дней —
и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко
и ясно…
Вот Азия, мир праотца Адама,
Вот юная Колумбова
земля!
И ты свершишь плавучие наезды
В те древние
и новые места,
Где в
небесах другие блещут звезды,
Где свет лиет созвездие Креста…
Под этим
небом, в этом воздухе носятся фантастические призраки; под крыльями таких ночей только снятся жаркие сны
и необузданные поэтические грезы о нисхождении Брамы на
землю, о жаркой любви богов к смертным — все эти страстные образы, в которых воплотилось чудовищное плодородие здешней природы.
Мне казалось, что я с этого утра только
и начал путешествовать, что судьба нарочно послала нам грозные, тяжелые
и скучные испытания, крепкий, семь дней без устали свирепствовавший холодный ветер
и серое
небо, чтоб живее тронуть мягкостью воздуха, теплым блеском солнца, нежным колоритом красок
и всей этой гармонией волшебного острова, которая связует здесь
небо с морем, море с
землей —
и все вместе с душой человека.